Послевоенное детство. “Немецкий нож за кусок хлеба”
Первое воспоминание: мне три годика. Мать везет меня на поезде из поселка Могэс в детский сад на Пятницкой улице. Садик для детей сотрудников Мосэнерго, где мама трудится. До станции Карачарово, откуда мы ездили, еще и три с половиной километра идти надо было. Но когда приходили, смотрели, а там чудо и красота — паровые поезда. Тогда они еще ходили. Мама меня отвозила в сад на всю неделю, до субботы.
Помню 45-й год. Победу. Все паровозы в тот день загудели. Даже в нашем поселке слышно было. Люди закричали и побежали на улицу. Уличное радио на столбе объявляло, что кончилась война.
До 47-го была карточная система. Я один раз потерял все карточки на месяц. Мне тогда три или четыре года было. Вот мать лупила меня! Прямо по попе веревкой, а как же? И плакала. Есть было нечего, страна голодала.
Помню эти карточки на хлеб: 400 грамм — рабочая, 200 грамм — детская. Ничего, как-то выжили. Помню, ботву привозили на корм лошадям. А там «шлепочки», попки от морковок. Их и ели.
А еще идешь по поселку, у кого есть еда, тот угощает. Видят ребенка — сразу: возьми пирожок. Все друг другу помогали.
В поселке было десять или одиннадцать бараков, это значит двадцать, может, тридцать комнат. И керосин стоял у каждой двери в коридоре, чтобы в лампы наливать. Мы жили в бараке номер три — я и мама. За водой ходили на колонку.
Мама работала то в первую смену, то во вторую. Оставляла меня на соседей. Все так делали.
В 49-м я пошел в школу. В этот год продукты стали покупать, но муку давали по три килограмма в месяц на человека. Моя первая учительница брала меня с собой, чтобы побольше муки дали. «У меня сын на иждивении!» — говорит. И ей давали. Так мы убегали с уроков с ней и стояли в очереди за мукой.
Хоть все голодали, в школе было хорошо. Там давали завтраки: макароны и чай. К детям тогда было особое отношение. Чужих детей не было.
Я помню, расспрашивал Вовку Карасева: «Чего у тебя мамка такая толстая?» Не понимал, что она пухнет от голода, маленький ведь был. А у Вовкиной мамы, тети Марфуши, трое детей было. Она, чтобы их прокормить, собирала очистки картофельные и варила. На заводы «Клейтук» и «Новый мыловар» свозили кости животных: черепа коров и всякое другое. Вот тетя Марфуша их собирала и тоже варила, чтобы детей кормить. Мимо их дома проходил и слышал запах, как кости варят. Я этот запах терпеть не мог.
Еще у Вовки Карасева был старший брат. Он умирал с открытой формой туберкулеза у нас за стенкой. Всего 21 год парню был. Он кашлял, а мы боялись.
Люди умирали чаще всего просто от голода. Помню, как маленьких хоронили, младенцев совсем. Гробов им никто не делал. Хоронили в простынках. И тетя Марфуша умерла, помню, как хоронили. Я не понимал тогда.
Школы были раздельные. Ходишь, как в резервации, одни мальчишки. Все ходили стриженые — от вшей. Вся ребятня курила. На первой парте было плохо сидеть: там учительница била по пальцам указкой. Работали в школах и учителя-фронтовики — искалеченные, кто без руки, кто без ноги. Историк, географ у нас такими были.
Никто не кичился орденами, не принято было.
Я учился в третью смену, потому что школ было мало и все они были очень загружены. Третья смена кончалась в 11 вечера. Домой мы возвращались из деревни Хохловка, где была школа, через кладбище. Один раз иду, вижу, как из-за памятника вышел мужик. Говорит: «Мальчик, тебя мама зовет». Напугал он меня здорово. Тогда много всякого народа шаталось. Опасно было. Домой я бежал — только пятки сверкали.
Друг у меня был из немцев, не помню, как звали. Пленные немцы в соседнем бараке жили. Их, конечно, охраняли, но не сильно. Они булыжники тесали и ходили вечно голодные. Один раз выхожу я из дома, а у меня целый ломоть хлеба. С маслом и солью. Богатство! Немец этот говорит: «Дай хлеба, дай!» и мне перочинный ножик протягивает немецкий. Настоящий! Отдал за простой кусок хлеба. Эх, жалко, сперли потом в пионерлагере этот нож.
Так и жили все вместе: работники Мосэнерго, пленные немцы и «ремесленники».
Ремесленниками назывались парни лет по 12-14, то есть повзрослей меня. Их звали ремесленниками, потому что они в школу уже не ходили, а работали на Сольбазе на простых должностях, вроде как ремесло получали. Они тоже голодали. Мать чего-нибудь если испечет, обязательно им давала. Их там 30-40 мальчишек было, и все спали в одной комнате — места не хватало. Но комната большая была, как спортзал.
Однажды они с базы мешок соли уперли. Стучат нам в окошко: «Теть Клав, мы соль притащили, нужно?» Ну, она отсыпала сколько надо. А у них по дороге, видимо, мешок за что-то зацепился, и от самой Сольбазы дорожка образовалась. По этой дорожке милиция и пришла. Забрали тех ребят. С воровством здорово тогда боролись.
А воровали в то время все.
Школу с пацанами прогуливали, потому что жрать хотелось, и шли воровать. Шли на Желатиновый завод. Туда привозили по Окружной Московской железной дороге вагоны с черепами и костями животных для переработки. Все это сваливали на железнодорожной насыпи. Эти кости можно было сдать в ларек «Утильсырье», где сидел дядя Егор. За один килограмм костей давали 40 копеек. Я мелкий был, юркий. Пролезал между вагонами и под вагонами. Поэтому я и лазил. А там охранники были с ружьями. Во взрослых они на поражение стреляли. В детей нет. Только «щелк» затвором, чтобы испугать. Видят же, что мелкий еще.
Объединили нашу школу с девчачьей в шестом классе. Было стыдно учиться с девчонками. А в седьмом или восьмом классе я впервые ел курицу.
У нас был клуб и духовой оркестр при нем.
Руководитель оркестра Николай Иваныч все пытался парней в армейские оркестры пристроить, чтоб служба полегче была. Поэтому играть он старался научить всех. А еще в клубе фильмы показывали. Для тех, кто состоял в оркестре, вход на фильмы был бесплатным. Но тетя Тоня Митрофанова была завклубом и детишек пускала бесплатно. Мы усаживались на пол и смотрели кино. Я очень любил мелодии из фильмов запоминать.
Николай Иваныч посмотрел как-то на меня и говорит: «Возьмите ему аккордеон». А я сдуру: «На скрипке играть хочу». Просто аккордеон носить тяжело было, а я маленький был. Мне четыре года было, когда я в клуб ходить стал и к музыке приобщился.
Аккордеон мне мать купила в 47-м году у этого самого Николая Ивановича. Мне тогда уже было пять лет. Николай Иваныч сначала продавать не хотел. Тогда фильм шел «Прелюдия славы», в фильме мальчик мелодию играл — ужас как красиво. Я сидел в клубе, слушал. Николай Иваныч говорит: «Можешь?» Я: «Могу». И на слух подобрал мелодию и сыграл ему. И он мне за это продал аккордеон, на котором я играю до сих пор.
